В основе всех произведений Довлатова — факты и события из биографии писателя. Зона - записки лагерного надзирателя, которым Довлатов служил в армии. Компромисс — история эстонского периода жизни Довлатова, его впечатления от работы журналистом. Заповедник — претворенный в горькое и ироничное повествование опыт работы экскурсоводом в Пушкинских Горах. Наши — семейный эпос Довлатовых. Чемодан — книга о вывезенном за границу житейском скарбе, воспоминания о ленинградской юности. Ремесло — заметки "литературного неудачника". Однако книги Довлатова не документальны, созданный в них жанр писатель называл "псевдодокументалистикой". Цель Довлатова не документальность, а "ощущение реальности", узнаваемости описанных ситуаций в творчески созданном выразительном "документе". В своих новеллах Довлатов точно передает стиль жизни и мироощущение поколения 1960-х годов, атмосферу богемных собраний на ленинградских и московских кухнях, абсурд советской действительности, мытарства русских эмигрантов в Америке.
Свою позицию в литературе Довлатов определял как позицию рассказчика, избегая называть себя писателем: "Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди". Становясь рассказчиком, Довлатов порывает с обиходной традицией, уклоняется от решения нравственно-этических задач, обязательных для русского литератора. В одном из своих интервью он говорит: "Подобно философии, русская литература брала на себя интеллектуальную трактовку окружающего мира… И, подобно религии, она брала на себя духовное, нравственное воспитание народа. Мне же всегда в литературе импонировало то, что является непосредственно литературой, т. е. некоторое количество текста, который повергает нас либо в печаль, либо вызывает ощущение радости". Попытка навязать слову идейную функцию, по Довлатову, оборачивается тем, что "слова громоздятся неосязаемые, как тень от пустой бутылки". Для автора драгоценен сам процесс рассказывания — удовольствие от "некоторого количества текста". Отсюда декларируемое Довлатовым предпочтение литературы американской литературе русской, Фолкнера и Хемингуэя — Достоевскому и Толстому. Опираясь на традицию американской литературы, Довлатов объединял свои новеллы в циклы, в которых каждая отдельно взятая история, включаясь в целое, оставалась самостоятельной. Циклы могли дополняться, видоизменяться, расширяться, приобретать новые оттенки.
Нравственный смысл своих произведений Довлатов видел в восстановлении нормы. "Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы. Одним из серьезных ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением", — говорил Довлатов в интервью американскому исследователю русской литературы Джону Глэду. "Я шел и думал — мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда", — писал он в Заповеднике. Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального, естественного, гармоничного. Писатель проделывает путь от усложненных крайностей, противоречий к однозначной простоте. "Моя сознательная жизнь была дорогой к вершинам банальности, — пишет он в Зоне. — Ценой огромных жертв я понял то, что мне внушали с детства. Тысячу раз я слышал: главное в браке — общность духовных интересов. Тысячу раз отвечал: путь к добродетели лежит через уродство. Понадобилось двадцать лет, чтобы усвоить внушаемую мне банальность. Чтобы сделать шаг от парадокса к трюизму".
Стремлением "восстановить норму" порожден стиль и язык Довлатова. Довлатов — писатель-минималист, мастер сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями. Довлатов любил повторять: "Сложное в литературе доступнее простого". В Зоне, Заповеднике, Чемодане автор пытается вернуть слову утраченное им содержание. Ясность, простота довлатовского высказывания — плод громадного мастерства, тщательной словесной выделки. Кропотливая работа Довлатова над каждой, на первый взгляд банальной, фразой позволила эссеистам и критикам П.Вайлю и А.Генису назвать его "трубадуром отточенной банальности".
Позиция рассказчика вела Довлатова и к уходу от оценочности. Обладая беспощадным зрением, Довлатов избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный, злодей и праведник уравнены в правах. Зло в художественной системе писателя порождено общим трагическим течением жизни, ходом вещей: "Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже — плохим эстетическим вкусом" (Зона). Главная эмоция рассказчика — снисходительность: "По отношению к друзьям мною владели сарказм, любовь и жалость. Но в первую очередь — любовь", — пишет он в Ремесле.
В писательской манере Довлатова абсурдное и смешное, трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова — "рассказать, как странно живут люди — то печально смеясь, то смешно печалясь".
В первой книге — сборнике рассказов Зона — Довлатов разворачивал впечатляющую картину мира, охваченного жестокостью, абсурдом и насилием. "Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая". Зона — записки тюремного надзирателя Алиханова, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с лагерной темой, изображая "не зону и зеков, а жизнь и людей". Зона писалась тогда (1964), когда только что были опубликованы Колымские рассказы Шаламова и Один день Ивана Денисовича Солженицына, однако Довлатов избежал соблазна эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона — модель мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни в целом парадоксы и противоречия. В художественном мире Довлатова надзиратель — такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям "каторжник-страдалец, охранник-злодей", "полицейский-герой, преступник-исчадие ада" Довлатов вычерчивал единую, уравнивающую шкалу: "По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения… Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы".
В другой книге Довлатова — Заповедник — всевозрастающий абсурд подчеркнут символической многоплановостью названия. Пушкинский заповедник, в который главный герой Алиханов приезжает на заработки, — клетка для гения, эпицентр фальши, заповедник человеческих нравов, изолированная от остального мира "зона культурных людей", Мекка ссыльного поэта, ныне возведенного в кумиры и удостоившегося мемориала. Прототипом Алиханова в Заповеднике был избран Иосиф Бродский, пытавшийся получить в Михайловском место библиотекаря. В то же время, Алиханов — это и бывший надзиратель из Зоны, и сам Довлатов, переживающий мучительный кризис, и — в более широком смысле — всякий опальный талант. Своеобразное развитие получала в Заповеднике пушкинская тема. Безрадостный июнь Алиханова уподоблен болдинской осени Пушкина: вокруг "минное поле жизни", впереди — ответственное решение, нелады с властями, опала, семейные горести. Уравнивая в правах Пушкина и Алиханова, Довлатов напоминал о человеческом смысле гениальной пушкинской поэзии, подчеркивал трагикомичность ситуации — хранители пушкинского культа глухи к явлению живого таланта. Герою Довлатова близко пушкинское "невмешательство в нравственность", стремление не преодолевать, а осваивать жизнь. Пушкин в восприятии Довлатова — "гениальный маленький человек", который "высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину заметить: "Великий был человек, а пропал, как заяц". Пафос пушкинского творчества Довлатов видит в сочувствии движению жизни в целом: "Не монархист, не заговорщик, не христианин — он был только поэтом, гением, сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…".
В сборнике Компромисс, написанном об эстонском, журналистском периоде своей жизни, Довлатов — герой и автор — выбирает между лживым, но оптимистичным взглядом на мир и подлинной жизнью с ее абсурдом и ущербом. Приукрашенные журналистские материалы Довлатова не имеют ничего общего с действительностью, изображенной в комментариях к ним. Довлатов уводит читателя за кулисы, показывая, что скрывается за внешним благополучием газетных репортажей, обманчивым фасадом.
В Иностранке Довлатов начинает выступать как летописец эмиграции, изображая эмигрантское существование в ироническом ключе. 108-я улица Квинса, изображенная в Иностранке, — галерея непроизвольных шаржей на русских эмигрантов.
Ленинградской молодости писателя посвящен сборник Чемодан — история человека, не состоявшегося ни в одной профессии. Каждый рассказ в сборнике Чемодан — о важном жизненном событии, непростых обстоятельствах. Но во всех этих серьезных, а подчас и драматичных, ситуациях автор "собирает чемодан", который становится олицетворением его эмигрантской, кочевой жизни. В Чемодане вновь проявляет себя довлатовский отказ от глобализма: человеку дорога лишь та житейская мелочь, которую он способен "носить с собой".
Умер Сергей Довлатов 24 августа 1990 в Нью-Йорке.
В творчестве Довлатова — редкое соединение гротескового мироощущения с отказом от моральных инвектив, выводов.
В русской литературе 20 в. рассказы и повести писателя продолжают традицию изображения "маленького человека".
Сегодня проза Довлатова переведена на основные европейские и японский языки.
0 коммент.:
Отправить комментарий